Я разверзаю мир очередной, я скрупулезно пестую детали.
Я сопрягаю многое в одно глазами цвета выщербленной стали.
Охлестываю падшее в обзор границы обрамляющей петлею.
Затем скачу, скачу во весь опор округой, развратившейся и злою...

Я порожден в опасмуренный час в одном из поселений человечьих.
Земля округ лежала без прикрас в опалинах недоли и увечья,
Равнина в крапи выветренных глыб, разбросанных по пустоши болота,
Где мой приход приветствовала выпь заплачкою, тягучей отчего-то.

Рассвет плескался мутной желтизной над утлой колыбельною лодчонкой.
Его прикосновение в озноб закутывало сонного ребенка.
Я невзлюбил прилипчивого дня плебейских лап коробящую сырость.
Юдольный омут всасывал меня -- а я взрастал, переча и противясь.

Я собирал пергаменты взахлеб; над вылощенной пористостью кожи
Клоня ночами выпяченный лоб, я строчки пил сумняшеся ничтоже.
И, гиблою оснасткой Мастерства сознание свое экипируя,
Я приучился имя Божества произносить с ухмылкою и всуе.

Я вслух лелеял прозвища Земель, баюкая придирчивое горло.
А краткое прозванье "Шамаэль" все попросту во прахе распростерло.
Я вышел в ночь, мгновенно уясня, что домоседу с Именем не слиться,
И первого попавшего коня остановил заклятием Денницы.

Я начал неприкаянный побег; я покидал болотистые пади.
Еще-не-бог, уже-не-человек, я пребывал в чарующем разладе.
И выступила белая звезда на глянцевитой плоскости накидки.
Я начал продвиженье в никуда, о чем вовсю умалчивали свитки.

Я, может, сокращал недолгий век, что Небом был подарен дольней глине,
Зачерпывая влагу скользких рек, приправленную привкусом Полыни.
Но выросший на пажитях болот, вспоенный их стоялою водицей,
Я не кривил брезгливый тонкий рот, когда случалось горечью опиться.

Моя звезда над озыбью земли порой мутила зренье пьяным плясом,
Дотлело-почерневшие угли вновь покрывая огненным раскрасом.
А искры воскрешенного костра взмывали ввысь к верхушкам стройных сосен,
А дух дурманный смертью взятых трав мне возвещал, что скоро будет
осень.

И сведал я земли простую роль в замглившихся светил коловороте.
Я сведал упоительную боль прильнуть своей - к ее всездешней плоти.
Я торопил Пути апофеоз, я жаждал кульминации, доверчив.
Я сердце кутал в плащаницы гроз, в безудерж ожигающего смерча.

А контур пентаграммы на плаще теперь уже отсвечивал пунцово,
И я уже с натугой и вотще пытался сжиться с тягостью обновы.
Но как туманы стлались! Как закат лощины затоплял волной горячей!
Вы знаете, как сумерки пъянят? Вы ничего не знаете иначе!

А звезды становились горячей, и явственно теперь тиранил очи
Колючий омрак танца их лучей в прозрачной бездне августовской ночи.
Сквозь веток четко-грифельный узор, сквозь полог их,
ажурно-прихотливый,
Уже читался скверный приговор в путей планет петельчатых извивах.